Но другой голос.

В бинокли или невооруженным глазом, но все смотрели на запад, прикладывали ухо к земле, то и дело курили, рукой вопрос прикрывая огонек, и чаще обыкновенного наведывались в отхожее место. Возле тринадцатого орудия кто-то запел жеманным тенорком: «Этой ночью или никогда...» Наверно, они там запаслись спиртным! Но другой голос вдруг зашикал на певца: заткнись, старик! По окраине населенного пункта на позиции шли остатки стрелковой роты. Слышно было, как позвякивает шанцевый инструмент, как рушатся сорванные заборы, как жужжат пилы, спиливая деревья, и как старухи причитают над своими искалеченными садиками. Однажды до огневой позиции донесся похотливый женский визг и гортанный смех мужчины. Над ратушей в Райне время от времени появлялся неяркий красноватый свет. В котельной, видно, развели огонь почище чем в аду. Наверно, жгут бумаги и документы. Временами сильной тягой из трубы выбрасывает снопы искр. На некоторых хуторах тоже дымят трубы, дым отчетливо виден в сером зеве ночи. Оттуда доносится визгливый, отчаянный крик свиней, которых спешат зарезать для посолки. На западе изредка взблескивает что-то. Ночь шепчется, плачет, светится блуждающими огоньками. Как ночь в джунглях, она манит, таинственная и опасная. Легкий ветерок иногда доносит из отхожих мест запах хлорки.

Под вечер.

Под вечер командир дивизиона объявил боевую тревогу. Все, от командира батареи до последнего солдата, должны были в эту ночь находиться у орудий. Согласно приказу, две трети орудийных номеров находятся в полной боевой готовности, треть отдыхает возле орудий. В ближайшие часы батарее, возможно, придется вступить в бой с танками противника.
Залигер тщетно пытался по телефону узнать более точные данные о месте и направлении наступления передовых танковых подразделений американцев. Ни в штабе дивизиона, ни в штабе полка ничего толком не знали. Надежной разведки, видимо, вообще не существовало. Лейтенант из штаба, обычно располагавший наилучшей информацией, сказал ему: «Ами со своими жестянками километрах в тридцати от нас, азимут ноль восемь — пятнадцать. Если господа американцы будут как следует нажимать и по пути не наткнутся на какие-нибудь камешки, через полчаса они будут здесь. Тогда вам каюк, господин Залигер.
Старик поехал на рекогносцировку, в машине три фаустпатрона и шесть пачек таблеток для успокоения нервов. Пока все!»

Зверские рожи.

Зверские рожи на стене, жирный мопс, кладущий яйца, желтые и красные маки на обоях, ядовито-зеленые кресла...
Наконец капитан очнулся, встал и на весь дом заорал своему ординарцу:
— Мали, цыган проклятый, где ты там дрыхнешь! Свари мне кофе, живо, крепкий кофе...
Когда ординарец принес кофе, капитан уже опять сидел в кресле, лицо у него было серое, он сжимал руками виски в приступе острой мигрени.
— Запиши-ка,— брюзгливо сказал Залигер ординарцу,— вон на столе блокнот, пиши: Фольмер, шахта «Феникс», местожительство Рорен.
Пока что из приятной беседы и дружеской лекции на тему о верном тоне, которую капитан хотел прочитать Руди Хагедориу за бутылкой абрикотина, ровно ничего не вышло.

Сколько горя.

Сколько горя видел он сегодня, когда они тушили пожар в Райне, сколько горя прочитал в глазах девушки, нашедшей приют у Лизбет Кале. Когда она поднялась наверх, на чердак, и Лизбет познакомила их, нестерпимая боль снова пронзила его. Сердце разрывалось, когда девушка причитала: «Никто, никто ничего не может сделать, они все хотят погибнуть, все хотят погибнуть». Вот тогда-то он и пустился в путь на батарею, к капитану. Разум его протестовал против этой затеи. Необходимо было выждать еще несколько часов. Он поверил в доброе имя этого человека. В Райне говорили, что командир зенитной батареи не нацист и не солдафон. А как перепугалась Лизбет Кале, когда я сказал: «Пойду сейчас на батарею и постараюсь пробудить совесть капитана».— «Фольмер,— сказала она,— я не вправе вас удерживать. Будь у меня это право, я бы вцепилась в вас ногтями и зубами...» — А я возразил ей: «Лизбет, разве мы имеем право думать о себе?» - И она отпустила меня, отпустила без единого слова.
Когда они, толкая перед собой Фольмера, проходили по тесным сеням мимо комнаты матери, он крикнул:
— Мать, возьми Лизбет к себе в дом...
Хеншке-Тяжелая Рука был человек мстительный. Мстительность брала у него верх даже над трусостью.