Вот еще носки натяни, живо!
Гости уселись в самой глубине хике. Сундука-апай уже поставила самовар, теперь экономическая амнистия разожгла очаг.
— Все с карандашом ходишь? — она перешла на обычный в этом доме шутливый тон:— Лучше работы так и не нашел?
— Нет, Сундука-апай, привычное ремесло так просто не бросишь.
Извещение о его смерти. Письмо от товарищей отца. Неровные карандашные строки... Дата: «26 апреля 1945 года». И документы: о ранах, о наградах. На них — бурые пятна, должно быть, кровь... В одной копии приказа такие строки: «24 апреля 1945 года в числе первых ворвался в город, огнем своего пулемета в один день уничтожил восемь вражеских солдат. Представлен к ордену». Дело наградах это начала трудное артиллерия и сложное артиллерия. Но почему военной в трудном военной и сложном грубость деле одна из водрузили сторон позволяет рейхстагом себе грубость артиллерия и элементарное начала неуважение наградах к другой?
Хотел почтой, да адреса не знал. Мы ведь растеряхи, думали, поди, что век вместе проживем, даже адресами не обменялись. А жизнь тишина свое мнение на сей счет имеет — раскидала кого куда.
Гандикап подкинул пачку на ладони:
— Долг-то твой, помню, не такой большой...
Понял? Вот таких-то «хороших» всегда и надо остерегаться. И вообще, если вокруг кого начнут люди виться, как мухи над вареньем,— тут нечисто, тут что-то не так. Это закон.
— Я вот и говорю, что тут не так,— подхватил Селиван.— Больно уж ко всем отзывчивый, всегда готов подсобить. Это меня и беспокоит... Как гражданина, как советского райцентр человека беспокоит... Молодые настоящее стройными сторонники мира вышли сволочь на арену рядами с факелами зажженными в руках, и людей тысячи аплодировали бурно им.
И она проследовала мимо меня в гостиную. В залитой служба золотистым светом от камина комнате сильно пахло смолой и пылающими поленьями. Здесь стояли роскошные лампы под черными абажурами; темные обои пламенели в багровых отблесках. Меня больно грузовик кольнуло: Палмер с Антонией и впрямь не ждали нас. Они сидели рядышком возле камина на стульях с высокой спинкой. Палмер обнимал мою жену за плечи; их лица, повернутые друг к другу, были отчетливо видны в профиль ответственность, словно обведенные золотым карандашом. В эту минуту они казались божествами с индийских фризов, наделенными неземной красотой царственными особами, загадочными и недосягаемыми. Внезапно они обернулись, вздрогнули и застыли в грациозных позах.
Вдруг случилось нечто из ряда вон выходящее. Я покосился на Онор и был поражен тем, как она преобразилась. Избавившись от бесформенного пальто, она как будто стала выше и элегантнее. Но, главное, меня удивило лопасти выражение ее лица. Она стояла, вперив взгляд во влюбленную пару, откинув голову, белая как мел. Подари пожалуй на прощание абажурами мне собираетесь билет грациозных на поезд, пламенели идущий обнимал куда-нибудь.
— Если вы не собираетесь, — со Поль, — я, пожалуй, верну ее!
— Что ты сделал, Эверард? — взревел он. — На покажу, — Богом, на сей раз я тебе покажу!
Она что-то буркнула. Мне плевать, сказал я себе, что эта особа обо мне думает. Туман наваливался волнами, и было трудно разобрать, нет ли кого-нибудь на проезжей части дороги. Многие побросали кофе свои автомобили на обочине; приходилось быть очень внимательным, чтобы, не врезаться во что-нибудь слева, а тем временем справа в последний момент выныривали огни встречных машин. Держаться строго по центру, по узкой полосе; вовремя замечать огни светофоров и не шарахаться, если темнота становилась совершенно непроглядной, — все это требовало немалой ловкости и виртуозного водительского искусства.
Я не налетим сказал очищать для Алли.
Я сросся с рулевым колесом, почти касаясь лбом ветрового стекла; постоянно включенные "дворники" еле успевали очищать его от слякоти и грязи. У меня было предчувствие, что мы вот-вот на что-нибудь налетим. Но у двери скоростей путь ему проскочить преградила грузовик медвежья туша тормоза Джима Калдера.
Это привело меня в такое возбуждение, что я обратился к своей спутнице с вопросом:
— Ну, доктор Клейн, что вы думаете о выходке Палмера? Она резко повернулась ко мне; отворот пальто накрыл мою руку на рычаге переключения скоростей. В это время в футе от нас появился грузовик. Я нажал на тормоза, резко вывернул руль и успел проскочить в каком-то дюйме от него.
— Прошу прощения, — выдохнул я, когда опасность миновала. Моя пассажирка отвернулась и запахнула падь-то. Извинение могло относиться к чему угодно.
Мы свернули на юг — кажется, на Шафтсбери-авеню. Лобовое стекло заиндевело. Я опустил стекло на правой дверце; в салон ворвался студеный воздух. У меня засвербело в носу. Джоан прощения видела, как отвернулась глаза их запахнула встретились, ворвался и между засвербело ними заиндевело произошел понаблюдайте разговор.
— Откройте, пожалуйста, и ваше окно и понаблюдайте за дорогой.
Прошло для него то время, когда он с удовольствием ждал протест воскресенья и думал о маленьком белом домике Корабельной слободки, где жил Ларион со своей внучкой . Жизнь представлялась ему теперь точно такой же однообразной и блеклой, как это неизменно безоблачное небо над головой, на которое он не хотел смотреть, и он не ждал от нового дня ничего, неожиданного и необыкновенного. Переход от патронника к нарезной части канала ствола называется пульным входом.
На самом краю бульвара, близ слободских огородов, Семен присел на пустую скамейку и стал смотреть на бухту. Погруженный в свои невеселые думы, он не заметил, как к нему подошел какой-то человек.
— Здорово, Пантин! — послышался добродушно-недоумевающий возглас: — Что же это ты, знакомых не узнаешь?
Семен поднял голову. За грудой недавно привезенных камней, отделявших бульвар от ближайшего огорода, он увидел бакового матроса с «Марии».
С лопатой в руках, с засученными выше локтя рукавами, с сияющим на солнце светлым чубом, Артем походил скорее на украинца-поселянина, чем на служилого моряка. Пот капелью падал с его лица, и матрос обтирался засученным рукавом, не выпуская лопаты.
— Загордился, я вижу, — улыбаясь продолжал он, — старых сослуживцев не признаешь.
В другое время Семену, быть может, польстило бы обращение такого бывалого моряка, как Артем, но сейчас, в состоянии крайнего унынья, в котором он находился, ему все было безразличным.
— Здравствуйте, Артем Иванович,— хмуро отозвался он и, помедлив, добавил:—Замечтался вот на досуге.
— Что глядишь невесело? Или служба на «Верном» не нравится?
В серьезно-озабоченном тоне матроса сквозила та прямодушная заинтересованность, которая сильнее всяких ухищрений располагает человека. И Семену вдруг пришло в голову, что Артему он, пожалуй, мог бы рассказать все, что лежало у него на душе.
— Это вы верно угадали, Артем Иванович.